Неточные совпадения
Анна Андреевна, жена его, провинциальная кокетка, еще не совсем пожилых
лет, воспитанная вполовину на романах и альбомах, вполовину на хлопотах
в своей кладовой и девичьей. Очень любопытна и при случае выказывает тщеславие. Берет иногда власть над мужем потому только, что тот не находится, что отвечать ей; но власть эта распространяется только на мелочи и состоит
в выговорах и насмешках. Она четыре раза переодевается
в разные платья
в продолжение пьесы.
Тут только долговременный пост наконец был смягчен, и оказалось, что он всегда не был чужд
разных наслаждений, от которых умел удержаться
в лета пылкой молодости, когда ни один человек совершенно не властен над собою.
В первый же день по приезде пошел я по
разным этим клоакам, ну, после семи-то
лет так и набросился.
В простенке, над небольшим комодом, висели довольно плохие фотографические портреты Николая Петровича
в разных положениях, сделанные заезжим художником; тут же висела фотография самой Фенечки, совершенно не удавшаяся: какое-то безглазое лицо напряженно улыбалось
в темной рамочке, — больше ничего нельзя было разобрать; а над Фенечкой — Ермолов, [Ермолов Алексей Петрович (1772–1861) — генерал, соратник А.
В. Суворова и М. И. Кутузова, герой Отечественной войны 1812
года.
— Народ у нас смиренный, он сам бунтовать не любит, — внушительно сказал Козлов. — Это
разные господа, вроде инородца Щапова или казачьего потомка Данилы Мордовцева, облыжно приписывают русскому мужику пристрастие к «политическим движениям» и враждебность к государыне Москве. Это — сущая неправда, — наш народ казаки вовлекали
в бунты. Казак Москву не терпит. Мазепа двадцать
лет служил Петру Великому, а все-таки изменил.
— Вот уж почти два
года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат,
в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о
разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Тогда еще он был молод, и если нельзя сказать, чтоб он был жив, то, по крайней мере, живее, чем теперь; еще он был полон
разных стремлений, все чего-то надеялся, ждал многого и от судьбы, и от самого себя; все готовился к поприщу, к роли — прежде всего, разумеется,
в службе, что и было целью его приезда
в Петербург. Потом он думал и о роли
в обществе; наконец,
в отдаленной перспективе, на повороте с юности к зрелым
летам, воображению его мелькало и улыбалось семейное счастие.
Легко ли? предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер. Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих делах. Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько
лет назад, уже стал создавать
в уме план
разных перемен и улучшений
в порядке управления своим имением.
Год прошел со времени болезни Ильи Ильича. Много перемен принес этот
год в разных местах мира: там взволновал край, а там успокоил; там закатилось какое-нибудь светило мира, там засияло другое; там мир усвоил себе новую тайну бытия, а там рушились
в прах жилища и поколения. Где падала старая жизнь, там, как молодая зелень, пробивалась новая…
Три
года вдовеет Агафья Матвеевна:
в это время все изменилось на прежний лад. Братец занимались подрядами, но разорились и поступили кое-как,
разными хитростями и поклонами, на прежнее место секретаря
в канцелярии, «где записывают мужиков», и опять ходят пешком
в должность и приносят четвертаки, полтинники и двугривенные, наполняя ими далеко спрятанный сундучок. Хозяйство пошло такое же грубое, простое, но жирное и обильное, как
в прежнее время, до Обломова.
Он несколько
лет неутомимо работает над планом, думает, размышляет и ходя, и лежа, и
в людях; то дополняет, то изменяет
разные статьи, то возобновляет
в памяти придуманное вчера и забытое ночью; а иногда вдруг, как молния, сверкнет новая, неожиданная мысль и закипит
в голове — и пойдет работа.
Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом
в угол и распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже
в лёт,
в разные стороны; да большая черная собака начала рваться на цепи направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей.
На крыльце, вроде веранды, уставленной большими кадками с лимонными, померанцевыми деревьями, кактусами, алоэ и
разными цветами, отгороженной от двора большой решеткой и обращенной к цветнику и саду, стояла девушка
лет двадцати и с двух тарелок, которые держала перед ней девочка
лет двенадцати, босая,
в выбойчатом платье, брала горстями пшено и бросала птицам. У ног ее толпились куры, индейки, утки, голуби, наконец воробьи и галки.
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая ложь
в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»:
год, может быть, два… три… Разве это не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок: ведь никто бессрочно не любит. Загляните
в их гнезда — что там? Сделают свое дело, выведут детей, а потом воротят носы
в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
Надежда Васильевна и Анна Васильевна Пахотины, хотя были скупы и не ставили собственно личность своего братца
в грош, но дорожили именем, которое он носил, репутацией и важностью дома, преданиями, и потому, сверх определенных ему пяти тысяч карманных денег,
в разное время выдавали ему субсидии около такой же суммы, и потом еще, с выговорами, с наставлениями, чуть не с плачем, всегда к концу
года платили почти столько же по счетам портных, мебельщиков и других купцов.
Прошел май. Надо было уехать куда-нибудь, спасаться от полярного петербургского
лета. Но куда? Райскому было все равно. Он делал
разные проекты, не останавливаясь ни на одном: хотел съездить
в Финляндию, но отложил и решил поселиться
в уединении на Парголовских озерах, писать роман. Отложил и это и собрался не шутя с Пахотиными
в рязанское имение. Но они изменили намерение и остались
в городе.
Строевую службу он прошел хорошо, протерши лямку около пятнадцати
лет в канцеляриях,
в должностях исполнителя чужих проектов. Он тонко угадывал мысль начальника, разделял его взгляд на дело и ловко излагал на бумаге
разные проекты. Менялся начальник, а с ним и взгляд, и проект: Аянов работал так же умно и ловко и с новым начальником, над новым проектом — и докладные записки его нравились всем министрам, при которых он служил.
В 1652
году голландцы заложили там крепость, и таким образом возник Капштат. Они быстро распространились внутрь края, произвольно занимая впусте лежащие земли и оттесняя жителей от берегов. Со стороны диких сначала они не встречали сопротивления. Последние, за
разные европейские изделия, но всего более за табак, водку, железные орудия и тому подобные предметы, охотно уступали им не только земли, но и то, что составляло их главный промысл и богатство, — скот.
Это убеждение было так сильно, что никто не решался отказать ему
в этом, и он получал каждый
год,
в виде отчасти пенсии, отчасти вознаграждения за членство
в высшем государственном учреждении и за председательство
в разных комиссиях, комитетах, несколько десятков тысяч рублей и, сверх того, высоко ценимые им всякий
год новые права на нашивку новых галунов на свои плечи или панталоны и на поддевание под фрак новых ленточек и эмалевых звездочек.
— Да, вот тебе и правый суд, ils n’en font point d’autres, [иного они не творят,] — сказал он для чего-то по-французски. — Я знаю, ты не согласен со мною, но что же делать, c’est mon opinion bien arrêtée, [это мое твердое убеждение,] — прибавил он, высказывая мнение, которое он
в разных видах
в продолжение
года читал
в ретроградной, консервативной газете. — Я знаю, ты либерал.
Аграфена Петровна
лет десять
в разное время провела с матерью Нехлюдова за границей и имела вид и приемы барыни. Она жила
в доме Нехлюдовых с детства и знала Дмитрия Ивановича еще Митенькой.
По зимнему пути Веревкин вернулся из Петербурга и представил своему доверителю подробный отчет своей деятельности за целый
год. Он
в живых красках описал свои хождения по министерским канцеляриям и визиты к
разным влиятельным особам; ему обещали содействие и помощь. Делом заинтересовался даже один министр. Но Шпигель успел организовать сильную партию, во главе которой стояли очень веские имена; он вел дело с дьявольской ловкостью и, как вода, просачивался во все сферы.
Сначала занятия
в университете, а затем
лет семь ушло как-то между рук, —
в хлопотах по наследству,
в томительном однообразии
разных сроков, справок, деловых визитов,
в шатании по канцеляриям и департаментам.
Года три он проходил с этою мечтой, мерещилась она ему все
в разных видах.
Познакомившись с редакциями, Иван Федорович все время потом не разрывал связей с ними и
в последние свои
годы в университете стал печатать весьма талантливые разборы книг на
разные специальные темы, так что даже стал
в литературных кружках известен.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по
разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку
в первые его два
года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это время кормить и содержать себя сам и
в то же время учиться.
— Да так-таки нечего. Хозяйство порасстроилось, мужиков поразорил, признаться; подошли
годы плохие: неурожаи,
разные, знаете, несчастия… Да, впрочем, — прибавил он, уныло глянув
в сторону, — какой я хозяин!
Ярко блестевшие на солнце
в разных местах лужи свидетельствовали о том, что долина Лефу
в дождливый период
года легко затопляется водой.
Марья Алексевна и ругала его вдогонку и кричала других извозчиков, и бросалась
в разные стороны на несколько шагов, и махала руками, и окончательно установилась опять под колоннадой, и топала, и бесилась; а вокруг нее уже стояло человек пять парней, продающих
разную разность у колонн Гостиного двора; парни любовались на нее, обменивались между собою замечаниями более или менее неуважительного свойства, обращались к ней с похвалами остроумного и советами благонамеренного свойства: «Ай да барыня,
в кою пору успела нализаться, хват, барыня!» — «барыня, а барыня, купи пяток лимонов-то у меня, ими хорошо закусывать, для тебя дешево отдам!» — «барыня, а барыня, не слушай его, лимон не поможет, а ты поди опохмелись!» — «барыня, а барыня, здорова ты ругаться; давай об заклад ругаться, кто кого переругает!» — Марья Алексевна, сама не помня, что делает, хватила по уху ближайшего из собеседников — парня
лет 17, не без грации высовывавшего ей язык: шапка слетела, а волосы тут, как раз под рукой; Марья Алексевна вцепилась
в них.
Когда он был
в третьем курсе, дела его стали поправляться: помощник квартального надзирателя предложил ему уроки, потом стали находиться другие уроки, и вот уже два
года перестал нуждаться и больше
года жил на одной квартире, но не
в одной, а
в двух
разных комнатах, — значит, не бедно, — с другим таким же счастливцем Кирсановым.
До этого дошли только
в половине третьего
года, а прежде того перешли через несколько
разных ступеней, начиная с раздела прибыли пропорционально заработной плате.
История о зажигательствах
в Москве
в 1834
году, отозвавшаяся
лет через десять
в разных провинциях, остается загадкой. Что поджоги были,
в этом нет сомнения; вообще огонь, «красный петух» — очень национальное средство мести у нас. Беспрестанно слышишь о поджоге барской усадьбы, овина, амбара. Но что за причина была пожаров именно
в 1834
в Москве, этого никто не знает, всего меньше члены комиссии.
— Вы их еще не знаете, — говаривала она мне, провожая киваньем головы
разных толстых и худых сенаторов и генералов, — а уж я довольно на них насмотрелась, меня не так легко провести, как они думают; мне двадцати
лет не было, когда брат был
в пущем фавёре, императрица меня очень ласкала и очень любила.
…Гарибальди вспомнил
разные подробности о 1854
годе, когда он был
в Лондоне, как он ночевал у меня, опоздавши
в Indian Docks; я напомнил ему, как он
в этот день пошел гулять с моим сыном и сделал для меня его фотографию у Кальдези, об обеде у американского консула с Бюхананом, который некогда наделал бездну шума и,
в сущности, не имел смысла. [
В ненапечатанной части «Былого и дум» обед этот рассказан. (Прим. А. И. Герцена.)]
Министерство внутренних дел было тогда
в припадке статистики; оно велело везде завести комитеты и разослало такие программы, которые вряд возможно ли было бы исполнить где-нибудь
в Бельгии или Швейцарии; при этом всякие вычурные таблицы с maximum и minimum, с средними числами и
разными выводами из десятилетних сложностей (составленными по сведениям, которые за
год перед тем не собирались!), с нравственными отметками и метеорологическими замечаниями.
Года в два,
в полтора глубоко оскорбленный Карл Иванович объявлял, что «это вовсе несносно», укладывался, покупал и менял
разные вещички подозрительной целости и сомнительного качества и отправлялся на Кавказ.
Год спустя,
в Ницце, явился ко мне Орсини, отдал программу,
разные прокламации европейского центрального комитета и письмо от Маццини с новым предложением.
У них и у нас запало с ранних
лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы — за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому народу, русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели
в разные стороны,
в то время как сердце билось одно.
Зимой, когда продавался залишний хлеб и
разный деревенский продукт, денег
в обращении было больше, и их «транжирили»;
летом дрожали над каждой копейкой, потому что
в руках оставалась только слепая мелочь.
В прошлом
году пятую дочь замуж выдал, одними деньгами пятьсот рублей
в приданое дал, да корову, да
разного тряпья женского.
В разных перипетиях прошло целых четыре
года. Дело переходило из инстанции
в инстанцию и служило яблоком раздора между судебной и административной властями.
Перечислить все, что было
в этих залах, невозможно. А на дворе, кроме того, большой сарай был завален весь
разными редкостями более громоздкими. Тут же вся его библиотека.
В отделении первопечатных книг была книга «Учение Фомы Аквинского», напечатанная
в 1467
году в Майнце,
в типографии Шефера, компаньона изобретателя книгопечатания Гутенберга.
Их привозили
в Москву мальчиками
в трактир, кажется, Соколова, где-то около Тверской заставы, куда трактирщики и обращались за мальчиками. Здесь была биржа будущих «шестерок». Мальчиков привозили обыкновенно родители, которые и заключали с трактирщиками контракт на выучку,
лет на пять. Условия были
разные, смотря по трактиру.
Выли и «вечные ляпинцы». Были три художника — Л., Б. и X., которые по десять — пятнадцать
лет жили
в «Ляпинке» и оставались
в ней долгое время уже по выходе из училища. Обжились тут, обленились. Существовали
разными способами: писали картинки для Сухаревки, малярничали, когда трезвые… Ляпины это знали, но не гнали: пускай живут, а то пропадут на Хитровке.
Я много
лет часами ходил по площади, заходил к Бакастову и
в другие трактиры, где с утра воры и бродяги дуются на бильярде или
в азартную биксу или фортунку, знакомился с этим людом и изучал
разные стороны его быта. Чаще всего я заходил
в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры не было, значит, и воры не заходили.
В молодых
годах он был очень красив и пользовался огромным успехом у женщин. По — видимому, весь избыток молодых, может быть, недюжинных сил он отдавал
разного рода предприятиям и приключениям
в этой области, и это продолжалось за тридцать
лет. Собственная практика внушила ему глубокое недоверие к женской добродетели, и, задумав жениться, он составил своеобразный план для ограждения своего домашнего спокойствия…
Предмет был предмет, один и тот же из
году в год, а мы были
разные степени его усвоения.
Вскоре он уехал на время
в деревню, где у него был жив старик отец, а когда вернулся, то за ним приехал целый воз
разных деревенских продуктов, и на возу сидел мальчик
лет десяти — одиннадцати,
в коротенькой курточке, с смуглым лицом и круглыми глазами, со страхом глядевшими на незнакомую обстановку…
Как
в конце XVIII и начале XIX
в., у нас искали
в эти
годы настоящего розенкрейцерства, искали то у Р. Штейнера, то
в разных тайных обществах.
Эти цифры относятся к одному отчетному
году, но если взять наличную массу каторжных за всё время ее пребывания на острове, то отношение бегавших
в разное время к общему составу выразится не менее, как
в 60 %, то есть из каждых пяти человек, которых вы видите
в тюрьме или на улице, наверное, трое уже бегали.